Сегодня, в день 35-й годовщины Победы над фашизмом, мы ведем перекличку воинов разных поколений: тех, кто сражался с врагом, и тех, кто сегодня стоит на страже мира.
Рассказываем о технике: той, что была надежней и лучше фашистской, и той, что сегодня у воина на вооружении.
В День Победы я всегда вспоминаю 22 июня 1941 года, первый день войны.
А начался этот воскресный летний день для меня так безмятежно, что теперь даже не верится. 22 июня мы с моим другом Колей Рудневым получили увольнительную и отправились из своего 411-го отдельного зенитного артиллерийского дивизиона, где прослужили уже два года, в соседний городок. Солдатский маршрут в увольнительную известен, мы собрались в кино. Я захватил гитару, шли мы вдоль хлебного поля и пели песни, говорили о жизни на «гражданке». Настроение было прекрасное, бывает так — все радует, любая мелочь: раннее утро, стрекот кузнечиков, даже пыль на дороге. Кончалась наша солдатская служба, и думали, что последний раз идем в увольнительную. Коля .рассказал о своей невесте, с которой он предполагал встретиться через пару недель. А я недавно получил письмо от своего брата-близнеца Василия, который также заканчивал службу, он был танкистом, служил в Белостоке.
Вспомнил я, как провожал в армию отец наш Михаил Ипполитович, старый солдат, награжденный в первую мировую войну тремя Георгиевскими крестами. Вспомнил я, как до армии мы с Васей на заводе, где работали оба токарями, пошли учиться в планерную школу. Учил нас летать хороший веселый человек, инструктор Журжалин. Вместе с ним мы по своим чертежам соорудили интересную конструкцию, чтобы запускать планер с помощью автомобиля. Вспомнил, как однажды мы с Васей решили «показать класс» — посадить планер прямо у проходной завода, да как врезался планер в какой-то сарай, и как ругал нас Журжалин, ругал, а сам хохотал и повторял, ну и бедовые же вы ребята, Лядовы, бедовые.
Но не довелось мне больше встретиться со своим братом Васей, Василием Михайловичем, он сгорел в танке там, в Белостоке, где служил срочную, где начал войну. И не встретился со своей невестой Коля Руднев, с которым мы шли в увольнительную. Только увольнительная и вправду получилась у меня последней до самой победы. На середине пути к городку нас догнали два солдата — из новобранцев, гимнастерки мокрые от пота. Один кричит: «Война!», а второй только руками размахивает.
И все исчезло: и солнце, и хлебное поле, и вся прошлая жизнь. Днем 22 июня мы уже отбивали налеты фашистской авиации. А потом пошли горькие километры отступления. Но мы шли их как могли медленнее, отбиваясь своими 76-миллиметровыми зенитными пушками, которые ставили на прямую наводку. Били по пехоте, по танкам. Не бежали мы, а отступали. На каждой новой позиции окапывались, а вырыть укрытие для пушки, для снарядов — это работа громадная, надо выбрать десятки кубометров земли. Столько земли перерыли, и песчаной, и болотистой, и каменистой, и на каждом новом рубеже окапывались, и, может, поэтому дотащили свои пушки целыми до самого Сталинграда. Но до этого прорывались из окружения под Житомиром, дрались под Киевом. Скажу честно, сперва было страшно, а потом кончился страх, осталась одна ненависть к фашистскому зверю, который не щадил ничего и никого.
И. М. Лядов, полный кавалер ордена Славы.
Уже позже я узнал об обращении гитлеровского командования к солдатам Восточного фронта в 1941 году. Вот что в нем говорилось: «У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание — убивай всякого русского, советского, не останавливаясь, если перед тобой старик, девочка или мальчик...» На войне я не знал об этих людоедских призывах, но своими глазами видел разрушенный Киев, сожженные села, убитых мирных жителей, кровь и пепелища.
Осенью сорок второго мы дрались в Сталинграде, в районе элеватора. Замаскировали свою пушку обломками досок, кровельным железом. И били опять прямой наводкой по целям, как говорят специалисты, наземным: по танкам, по пехоте. Я был наводчиком — и до сих пор часто звучат в ушах эти слова, от которых сердце сжимается радостно: «Цель поймана!», а потом: «Огонь!» Мы уже отбили атаку, когда сбоку выполз еще один фашистский танк и расстрелял нас почти в упор. Очнулся я, когда под вечер фашистские автоматчики прочесывали то, что осталось от наших позиций. Но добить нас фашисты не успели, подоспели наши пехотинцы и отбросили гитлеровцев. А ночью наши спасители — так я и не знаю, какой даже они части были, — оттащили тех, кто остался в живых, к Волге, привязали кого к доскам, кого к бревнам, и пустили на воду. Большего они сделать не могли — шел бой. Последнее, что я запомнил, — склонившегося надо мной красноармейца, ни лица не видно, ни какой он из себя: молодой или старый. Оттолкнул он плотик, к которому я был привязан, от берега и только сказал: «Не поминай лихом».
На середине Волги прибило мой плотик к полузатопленной барже. Мимо шел наш, советский, катерок. Повезло, потому что по Волге шныряли и немецкие катера. С катера окликнули меня. Я отозвался, хотя осколочная рана на бедре уже так воспалилась, что я и говорить-то не мог. «Потерпи, солдат, потерпи еще немного. Заберем тебя». И когда ребята возвращались с задания, на обратном пути забрали меня.
И. М. Лядов (справа) со своим фронтовым другом А. М. Цыганновым.
В госпитале меня достала такая черная весть, что я глазам не поверил, когда читал письмо от матери, которая писала, что погибли два моих брата — Василий, о котором я уже говорил: брат-близнец, которого в детстве все путали со мной, и наш старший брат — Анатолий, морской офицер. К беде общей прибавилось свое личное горе, и тогда я решил, что не могу служить артиллеристом, что должен вести с фашизмом разговор короткий, не через дальномер его рассматривать, а бить в упор. И когда я уже окончательно поправился, попал в 86-ю тяжелогаубичную бригаду, что воевал а под Курском, так и написал в рапорте, что прошу направить меня в разведку, хочу отомстить за братьев, а братьями мне были теперь не только Василий и Анатолий.
Уж очень много хороших ребят погибло на моих глазах. Так сменил я пушку на автомат и кинжал и, хотя остался служить в артиллерийской части, стал, по существу, пехотинцем-разведчиком. Работа у артиллерийских разведчиков была самая разная. Мы, как про нас говорили, были глаза и уши артиллерийской бригады. Ходили в рейды за «языками», корректировали огонь наших батарей, а для этого часто приходилось вести наблюдения чуть ли не в расположении гитлеровских частей. На войне нет, на мой взгляд, почетной и непочетной службы, но были у нас, разведчиков, такие случаи и такие схватки, что хочешь не хочешь, а думалось — не остаться в живых. Вот почему, когда я стал разведчиком, то и перестал писать домой письма, чтобы лишний раз не тревожить мать. Многое сейчас уже не помнится, воевали не для рассказов, но некоторые бои врезались в память на всю жизнь.
Под польским городом Тлуш, на пути нашей бригады, которая поддерживала огнем пехоту, встала высотка, отмеченная на карте цифрами 104,5. Высоту ту назвали мы смертной. Много паших солдат погибло, отбивая ее у врага. Дело в том, что высота эта была в полном смысле господствующей, примерно на двадцать километров вокруг с нее просматривалась местность. Кто владел этой высотой, тот владел, по существу, всем плацдармом. Командир взвода управления и разведки нашей бригады лейтенант Дурсенев предложил командованию перенести наблюдательный пункт бригады на эту высоту. С собой Дурсенев взял меня, еще одного разведчика Пузанова и радиста Грачева. Вместе с пехотинцами пошли мы в атаку, фашистов сбросили с высоты, но не успели мы окопаться, как гитлеровцы при поддержке танков перешли в контратаку. Наши пехотинцы отошли, и остались мы одни на захваченной гитлеровцами высоте. Мы отползли под разбитый немецкий танк, попрощались друг с другом и вызвали огонь на себя. По высоте ударили все орудия бригады. А после артподготовки враг был выбит нашими пехотинцами с высоты окончательно. Никто, в том числе и мы, не думал, что останется в живых. Но на войне, как на войне, бывает и такое. Мы остались живы, хотя меня контузило, и та контузия крепко дает о себе знать по сей день.
С замечательным командиром Леонидом Иннокентьевичем Дурсеневым я воевал до конца войны. Он был моложе меня и многих разведчиков, но благодаря его опыту, хватке, умению ориентироваться мгновенно в самых сложных ситуациях мне лично казалось, что у него какие-то отеческие права. Он был отличным спортсменом — и учил нас разным приемам рукопашной схватки. Сейчас он живет в Харькове, работает преподавателем физкультуры в вузе, кандидат наук. Судьба разведчика свела меня с Александром Цыганковым, который, как и Дурсенев, тоже стал моим фронтовым другом. Вдвоем с Цыганковым мы много раз ходили за «языками». Однажды мы с Сашей пошли на задание и неожиданно наткнулись на свежий автомобильный след, который привел нас к сараю на опушке леса. Может, и в другой раз прошли бы мимо, но сердце, как говорится, подсказало. В сарае, зарывшись в сено, спали гитлеровцы. Мы ворвались с Цыганковым в сарай с такими криками и такой пальбой из автоматов, что перепуганные фашисты решили, что наступает по крайней мере взвод. В расположение наших войск мы привели целую колонну «языков» — 15 человек. Так я получил свой первый орден Славы. Чтобы у читателя не создавалось впечатления, что орден получить просто, хочу сказать вот о чем. Ордена заслуживались каждодневной отвагой, выполнением многих боевых операций. И, если в некоторых из них помогал случай — хоть редко, но и так бывало, все равно почти всегда за боевой наградой стоял тяжкий, опаснейший труд, в большинстве своем на грани жизни и смерти.
...Бои шли уже в Германии, и недалеко от Одера мы с Цыганковым напоролись во время поиска на засаду. Фашистов было четверо, нас двое. Взяли они нас на мушку и кричат: «Рус, капут!» — мол, сдавайтесь. Ну и пошли мы с Цыганковым «сдаваться». Встал я между двумя фрицами, Саше шепнул: «Бери тех двоих».
Фашистов погубила наглость, они, видно, так уверились, что захватили нас врасплох, что на мгновение ослабили внимание. И в это мгновение я ударил фашиста, который стоял от меня слева, и застрелил второго. А с Сашей случился шок — он схватил фашиста за уши и оторваться не может. Четвертый фашист уже занес руку с ножом, когда я подоспел на помощь другу. Привели мы двух «языков», и потом ребята из взвода разведки говорили: «Вот привели бракованных — одного полуслепого, а другого карнаухого». Но «языки» оказались ценными.
Через некоторое время меня наградили вторым орденом Славы, но и до этой памятной схватки на «ничейной» земле, и после нее было много вылазок, поисков, боев. И схватка «пошла в зачет» вместе с другими операциями.
С Дурсеневым и Цыганковым мне довелось довоевать до последнего дня войны. Дурсенев провожал нас с Цыганковым на самое трудное и самое почетное
задание, за выполнение которого я был награжден Золотым орденом Славы.
Шли бои в Берлине, на подступах к рейхстагу, и командование бригады обратилось к бойЦам, кто вызовется проникнуть в рейхстаг, чтобы водрузить красный флаг. Такие задания получали воины многих частей, наступающих на звериное логово фашистов. На задание мы пошли втроем: разведчик Цыганков, боец из I бригады Николай Сыстеров и я. Мы обнялись с Дурсеневым, не думая, что останемся живы, и под покровом ночи стали пробираться к Шпрее. Ползли по водосточным коллекторам, пробирались через проломы в стенах. Когда переправлялись через реку, ударил пулемет, и был ранен Сыстеров. Потом был труднейший путь через позиции фашистов, а когда наши части форсировали реку, весь огонь сосредоточивая на рейхстаге, мы, прикрытые дымом и грохотом разрывов, сумели закрепить наш флаг на втором этаже одного из входов в рейхстаг.
Наш флаг с цифрами 3 и 86, что означало 3-й дивизион 86-й артиллерийской бригады, был среди флагов и флажков, над которыми взвилось Знамя Победы. Эта победа далась нашему народу дорогой ценой, тяжелыми боями, боями не ради славы.
В июне 1945 года я попал в Москву на Парад Победы. А вскоре вернулся на родной завод, где по сегодняшний день работаю токарем — работаю 35 мирных лет.
И. М. ЛЯДОВ, полный кавалер ордена Славы, участник Парада Победы 1945 года, токарь завода НАМИ