Популярное

Там, где шумит Падун

Не успел поезд остановиться, как в купе ворвался какой-то человек и стал целовать маму и больно тискать в руках Женю. Он ворвался так неожиданно и был одет так необычно, что мальчик не сразу узнал в этом человеке отца. На нем была странная белая шляпа с какой-то черной тряпкой, подоткнутой внутрь, из-под распахнутой рубахи торчала жилистая, дочерна загорелая шея; лицо его и большие руки были чужие, обветренные и шершавые.
Отец схватил два огромных чемодана и потащил их к выходу. Женя спрыгнул на землю — платформы не было. Отец бросился в вагон за другими вещами, а Женя присел на чемодан.

Пять с половиной суток стучали под ними колеса и летели навстречу дорожные столбы, поля, станции. Пять с половиной суток один за другим выходили к рельсам дымные города, гремели мосты, а под мостами синели сибирские реки. Он никогда не ездил дальше подмосковной Малаховки, где была их дача, но туда электричка идет минут сорок, а тут — пять с половиной суток.

Две последние ночи Женя почти не спал. Веки его смыкались, голова гудела и чесалась от набившейся в волосы угольной пыли. Он сидел на чемодане, но земля все еще началась под ним, и в ушах стоял легкий звон.

Они сошли в Братске, знаменитом Братске, возле которого Судет построена самая большая гидроэлектростанция. Это был город, откуда они целый год получали отцовские письма. Как хвастался Женя в школе, что поедет в этот таежный город на Ангаре!

Поезд прогудел и пошел дальше, а Женя и мать остались у большой горы вещей, сваленных прямо на землю. Отец скрылся за вокзалом и через минуту, стоя на подножке, подъехал на открытой машине. Вылез шофер, и в кузов полетели чемоданы и мешки.

В это время к шоферу подошла женщина в цветастом крестьянском платке, с грудным ребенком на руках.

— Вы на Падун?
— На Падун, — ответил шофер, — а подвезти не смогу: видишь, сколько товару.
— Боже мой, куда же я ночью с ребеночком...
— Садитесь в кабину, — сказал отец.

Мать посмотрела на отца и перестала отбиваться от мошки.

— Леня, — сказала она, — ты ничего лучшего придумать не мог?
— А что?
— Какой ты стал недогадливый.

Женщина с ребенком влезла в кабину. Отец недоуменно пожал плечами, бросил в кузов последний узел и стая помогать матери влезать в машину. У нее была очень узкая юбка. Одной ногой мать стояла из тугом резиновом скате, а вторую никак не могла перебросить через борт. Тогда отец сверху под мышки легко втащил ее в кузов, и машина тронулась.

Смеркалось. Шофер включил фары, и вокруг стало еще темней. Трясло больше, чем в поезде,, и у Жени совсем разболелась голова» А машина летела вперед по шоссе. Ослепленные фарами сосны разбегались и давали машине дорогу. Из поворотах и ухабах чемоданы подпрыгивали, а вместе с ними и пассажиры, и мать хваталась рукой за борт.

Ревел мотор. Говорить было трудно. Только раз отец спросил:

— Ну как наша природа?
— Восхитительна, — ответила мать.

Женя засыпал и просыпался. Он не зиял: сон все это или явь. Правда ли, что пять с половиной суток назад уехали они из Москвы, с Первой Мещанской улицы? Отец работал в министерстве, ходил 8 отглаженном стального цвета костюме и мягкой серой шляпе, лицо у него было полное, добродушное, с легким румянцем во всю щеку, и приходившие к ним гости говорили, что он отлично сохранился для своих сорока лет.

Велика важность, думал про себя Женя, а толку-то что? Вот Славкин отец полярный летчик, он летает над льдами из дрейфующие станции и рассказывает такое про снежные бури и северное сияние — дух замирает! А что его отец? За ужином только и слышно про разные совещания, решения и проекты... Ох, как все это наскучило Жене! И вдруг совсем неожиданно отец сказал, что хватит ему протирать и без того протертые министерские кожаные кресла, что Он твердо решил поехать в Сибирь.

За этот год отец похудел, его круглое лицо вытянулось, щеки разрезали складки, в мягких голубых глазах появилось что-то жесткое, режущее,
— Смотри, Ангара! — отец вдруг потряс Женю за плечи. Женя с трудом разлепил веки. Было темно и холодно. Справа и
слева неслись какие-то смутные тени, а впереди, там. куда летели два столба света от фар, густо блеснула вода. В лицо Жене дул ветер и доносил откуда-то справа глухой неумолчный гул.

— Слышишь, это Падун шумит, — сказал отец.
— Слышу, — ответил Женя, Голова его упала на грудь.

Проснулся он в комнате, куда внесли вещи. Увидел стол, две кровати и шкаф. Стены были оклеены желтыми обоями, и они ничем не напоминали торжественные ковровые обои квартиры их Первой Мещанской. И полы здесь были не паркетные, а из широких досок, да еще со щелками — палец пролезет. Когда все вещи уложили и приготовили постели, отец достал из-под кровати большую кастрюлю со щами, — специально сварил к приезду, — разогрел ил плите в кухне и стал разливать в миски.

В эту минуту в дверь постучали.
— Войдите, — закричал отец, и закричал он так, что окна зазвенели.

На пороге появился человек в грязной спецовке с обтрепанными рукавами и в накомарнике. Он был похож hsl разбойника в маске. и минуты три веки v Жени не смыкались.

Отец познакомил его с матерью, налил в огромную кружку — все миски были заняты — шей с говяжьей тушенкой, и все стали есть.
— А как с рыбалочкой, Леонид Леонидович? — спросил человек, утирая рукой губы.

— Пойдем, как и договаривались. Ведь завтра выходной Когда человек пожал всем руки и ушел, мать, кутаясь в легкий
пуховый платок, подошла к окну и, не оборачиваясь, спросила:

— Это твой друг?
— Да, — ответил отец, — замечательным человек. Отчаянный. Взрывником работает, В сорокаградусный мороз над Ангарой висел, скалы рвал,..
— Видно, — сказала мать. Она постояла, посмотрела в ночь, потом добавила: — Вижу, далеко ты здесь пойдешь.

Отец посмотрел в пол, провел рукой по волосам.
— Ну, спать, — копотко сказал он.

Женя спал как убитый. Ночью его разбудил стук в дверь. Кто-то шепотом сказал, что в трансформаторной будке что-то перегорело. Скрипнули полы, отец куда-то ушел. И Женя опять погрузился в тяжелый сон. А когда он открыл глаза, первое, на что он обратил внимание, был шум. Он был ровный, настойчивый, и в нем чувствовалась затаенная угроза. «Что это такое?» — подумал Женя и вдруг вспомнил слова отца и все понял: шумит Падун!
Эта мысль ошеломила его.

За ночь все прошло: усталость, звон в ушах. И ему показалось: заснул он в Москве, а проснулся здесь, в самом сердце Сибири, у легендарного Падунского порога. Все. что было между Москвой и этой раскладушкой. — сон. Он проснулся и вспомнил, мак ребята провожали его, как бежали по платформе, когда поезд двинулся, и долго махали руками, а он тоже махал им из вагона. Женя дал им слово писать каждую неделю, прислать в конверте веточку лиственницы, иглы пихты и кедра и засушенные сибирские цветы. И он, конечно, сдержит свое обещание, но вот найдет ли он здесь, на Падуне, новых друзей, таких же хороших и преданных? Это еще как сказать. Да.,. С кем он будет сидеть за партой, Бегать купаться и обмениваться марками? А вдруг здесь такие ребята, что и знаться с ним не захотят?

И только он подумал обо всем этом, как на душе у него что-то защемило. Женя спрыгнул на пол и увидел отца. Отец сидел на корточках у двери и возился с лесой: плоскогубцами закреплял свинцовое грузило. Лицо у него было такое, словно ничего не случилось и ночью его никуда не вызывали. Мать слала, неловко отвернув голову к стене, и от ее дыхания слабо шевелился выбившийся черный локон.

Женя на цыпочках подошел к отцу.
— А меня возьмешь?
— Конечно, — шепотом ответил отец, — пока мать выспится, мы с тобой наловим на пороге уйму рыбы.
— Слушай, пап, — вдруг спросил Женя, — а мама недовольна, да?
— Нет, что ты! Просто устала.

Через пять минут они по лестнице спустились вниз и вышли из дому. Яркое солнце ударило в лицо, а когда глаза освоились, Женя увидел поселок Падун, куда пять с половиной суток нес его поезд. Улица прямая, очень длинная, конец взлетает в гору. По сторонам деревянные дома и дощатые тротуары. Всю жизнь Женя был уверен, что тротуары бывают только из асфальта. Слева — высокий подъем, на нём лепятся домишки, пестреют квадраты огородов, а еще выше, на самом гребне, тайга: сосны и березы. А справа от Жени... Справа, за крышами домов и длинными сараями, ослепительно горит на солнце широкая Ангара, и оттуда доносится несмолкаемый ровный гул...

Они свернули направо и пошли вдоль больших белых палаток.

Отец зашел в одну из них и вышел с тем человеком, который вчера вечером ел щи из кружки. У него тоже была удочка.
— Что ж ты, Павел, один? — спросил отец. — Я вон моего прихватил.

— Куда там, — вздохнул человек, — хоть из пушек пали — не разбудишь... Полдня вчера с приятелями бурундуков в тайге гонял, исцарапался, изодрался весь. Устал шибко, вот и спит, как сурок... Ох» и сатаненок!

Отец покачал головой, а Женя улыбнулся, провел пальцами по зубам, и ему стало совсем хорошо. Скоро палаточный городок кончился, они прошли вдоль дощатого забора какого-то склада, по узкой ржавой трубе, опираясь на удочки, перебрались через болотце и вышли на широкий зеленый луг,
А вот и она, Ангара, величественная и грозная, размахнула перед ними свои голубые дали!

Там, справа, зеленели низкие острова и разбивали реку на протоки, а тут, прямо перед ними, она была не голубая. Черная, белая и зеленая, она клокотала и билась. Огромное стадо в сто тысяч черных быков — черных камней — вошло в Ангару и жадно пило воду и глухо ревело, и разбивало лбами и спинами воду. И вода, белая от злобы, кипела, крутилась, стонала, хотела столкнуть и вышвырнуть на берег это черное каменное стадо, но оно твердо вросло в дно и рвало на куски своими рогами ее веселую воду, и перебрасывало через спину, и топтало, и река падала и, зеленая от ярости, бросалась вверх, но быки, спокойные и беспощадные в своей тупости, перебрасывали через спину новые валы и довольно ревели.

Женя был ошеломлен. Заглядевшись, он споткнулся и упал.

Только сейчас заметил он, что весь берег и луг тоже усеяны глубоко вросшими в землю плоскими черными плитами. Твердыми и угрюмыми.
Так вот он какой, порог Падун!

Отец сказал, что гидроэлектростанция будет поставлена ниже порога, там, где два отвесных берега сужаются и словно в тисни берут реку.
Берега еще были темные, и только сосны на гребнях скал горели на солнце. У реки было свежо, ветер снимал с воды брызги, гнал по ясному небу легкие перистые облачка и залетал в самое сердце Жени, — оно сжималось и пело неизвестно почему.

Они подошли к самому берегу. Взрослые начали разуваться. Отец стащил сапоги и стал закатывать штанины выше колен. Было совсем неясно — зачем. А ясно все стало тогда, когда двое мужчин вошли в эту ледяную стремительную воду. Они шли по спинам и лбам черных быков и шли все дальше и дальше, и вода била их по ногам, заворачивалась в воронки, и каменные плиты пытались опрокинуть их в водоворот, но они шли очень спокойно, а товарищ отца даже курил на ходу.

Наконец товарищ отца остановился и начал разматывать удочки, а отец шел все дальше и дальше и остановился только тогда, когда вода стала почти касаться закатанных штанин. Он бросил леску в водоворот и, когда она отплывала и натягивалась, подводил ближе к себе. Лицо у него было темное, сожженное солнцем и ветром. Он был строен, жилист и стоял в ревущей воде Падуна, неподвижный и крепкий, как валун.

Женя не верил своим глазам: неужели это он. его отец, который за ужином говорил про разные совещания и проекты?

Часа через два на берег пришла мать — соседи указали ей дорогу. Она была в новом зеленом костюме, в узкой, с разрезом, юбке. Волосы сзади собраны в узел. Лицо круглое, свежее, с легким румянцем, точно такое же. как и в Москве. Видно, за ночь хорошо отдохнула с дороги.
Завидев ее, из воды вышел отец с тремя большеротыми серебристыми тайменями на веревке. Он остановился перед матерью, растрепанный и мускулистый. С одной полуспущенной штанины лилась вода. Он потряс рыбой.

— Маловато, — словно извиняясь, сказал он. — боится взрывов. Ушла ниже.

Мать ничего не сказала, прикусила губу и посмотрела на Женю. И этот взгляд словно толкнул его. Женя отошел к самому берегу, присел на каменную плиту и опустил в летящую воду руки. У дна шевелились зеленые водоросли и, двигая плавниками, против течения плыла стая мальков.

— Леня. — вдруг проговорила мать, и голос ее осекся.

— Что?—спросил отец.
— Ну, в общем вот что, — вдруг быстро заговорила мать, — я еще вчера хотела тебе сказать, но чтоб не портить встречу, отложила. Я хотела тебе сказать, что ты здесь... Что ты здесь очень огрубел. И — не будем бояться слов, и ты не обижайся на меня: ты здесь просто, просто одичал...
Загорелое, в резких складках лицо отца подернулось едва заметной улыбкой.

— И я должна сказать, между прочим, — торопливо продолжала мать, — что нашу квартиру я не сдала, а так устроила... Ну, короче говоря, в ней сейчас живет твоя тетя Капа...

Голубые глаза, отца, когда-то такие благодушные и добрые и еще минуту назад извиняющиеся, вдруг стали жесткими и незнакомыми. Он стоял перед матерью с рыбой в руке, рослый, загорелый, босоногий, — с одной штанины еще текла вода, — стоял перед ней. И в упор смотрел ей в глаза.
— На, — глухо сказал он, сунув ей в руку веревку с тайменями, — займешься обедом.

И мать, сразу осекшись и слегка побледнев, послушно взяла рыбу. Она держала ее, чуть отставив от зеленого костюма, а отец, прыгая по спинам и лбам черных быков, удалялся в стремительную реку.

А Женя сидел ив корточках на каменной плите, смотрел на проплывавших мальков и думал: «Надо обязательно сбегать завтра к отцу на работу — узнать, посмотреть, расспросить. Это, наверное, так интересно!» И еще он думал о том, что в их жизни что-то произошло, что все стало не так, как было раньше. И произошло это не там, за пять с половиной тысяч километров отсюда, на Первой Мещанской, не в комнате, оклеенной дорогими ковровыми обоями, и не тогда, когда уезжал отец, а именно здесь, на стройке, у реки, где на диких вздыбленных скалах синеет тайга, где бьет в лицо сибирский ветер, где день и ночь шумит Падун.